Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 1. В Нусекве
И что же вы думаете, в ответ на пламенную речь губернатора, несмотря на его воздетые в мольбе руки и горячие призывы восстановить историческую справедливость, придать городу статус героя, она только горько усмехнулась и сказала: «Вы знаете, во время той великой войны, где уважаемые сблызновцы блеснули героизмом и стойкостью, в вашем чудесном городе не столько оказывалось сопротивление противнику, сколько взрывалась собственная промышленность, причём там, где не было нужно!» И всё! Вот она благодарность зажравшихся в столицах чиновников!
Несправедливость обвинений была столь чудовищна, что из присутствовавших на церемонии гостей никто не смог даже вымолвить слова возражения. Все онемели. Один народный заступник даже обмочился от растерянности. Впрочем, способность молчать там, где нужно сказать слово, и разглагольствовать там, где следовало бы помолчать, всегда были свойственны коренному населению Сблызнова и тут нет ничего сверхестественного и необычного.
При ближайшем, более детальном рассмотрении любимой территории ты, любезный читатель мой, всё и узнаешь, а я не прервусь, даже если все черти ада будут толкать мою руку, зажавшую порепанное гусиное перо. Я не прервусь, даже если ты завопишь, мой любезный читатель от сожаления и печали. Итак, вперёд, за мной!
А куда за мной, собственно говоря? Вы думаете, я сам знаю, куда идти? Здесь куда ни пойдёшь – в Сблызнов придёшь!
Автор иногда устаёт издеваться над всецело чуждыми ему оpizdoohuitelnimy ссылками древних старцев и тогда его перо проскальзывает на лужах солнечной блевотины античных панегириков. Это надо иметь в виду, когда мы пытаемся исчислить оси координат, на которых строится действие этой воинственной инсулы.
Глава 5. Первые речи Алекса Лихтенвальда
Гитболан читал быстро, резко отбрасывая прочитанные страницы. В самом начале и в середине прочитанного он дважды хрипло рассмеялся прикрыв рот рукой в чёрной перчатке.
«Обременённый тяжёлыми заботами, обречённый на месяцы молчания, я наконец могу говорить свободно!
Есть два способа уцелеть: либо молчать, как рыба, либо быть вонючим, как скунс.
Но если терять нечего и дорога к счастью закрыта, говори, что хочешь о чём хочешь и плюй во все колодцы, которые кажутся тебе достойными твоего плевка.
Тевтонские танкисты, воевавшие в городе, где я проживаю, называли его «проклятым местом». Абсолютно согласен с ними. Это место оказалось проклятым не только для врагов этого как бы государства, но и для нас – его верных друзей. Хотя сейчас я вряд ли соглашусь быть его другом даже за великие деньги. Моя мать всегда хотела уехать отсюда, и не любила этот жлобовской, воровской, наглый и явно обречённый город. Здесь в самом деле проклятое место! Без кавычек.
Жить на Днепре и говорить «Иордан», попирать ногой чернозём и твердить «Голгофа» – не сумасшествие ли это? С ума сходят не только люди, но и целые народы. Мой народ не просто сошёл с ума по произволению небес, но был сведён с ума. Нынешний ум проявляется только в том, чтобы ввести в сумасшествие возможно больше людей. Но тот, кто ставит на реке плотину и наблюдает, как река разливается по полям, через некоторое время видит болото.
С того момента, как нечестивое Государство Сан Репа растоптало наши вековые надежды и пресекло жизнь моей матери, я не участвую в дискуссиях, в которых произносятся слова «Мораль», «Конституция» и «Патриотизм». Я вижу, что эти высокие слова ничего не значат и лишь прикрывают жестокую борьбу за существование, которую ведут одинокие люди. В этой борьбе нет никаких правил. Кого сы призываем на защиту самих себя, своих семей и кошельков, Сатану или Богов – это теперь наше личное дело, надо только угадать, ч кем иметь дело предпочтительнее.
Режим, волею несправедливой судьбы, или случая, уж не знаю, кого больше обвинять, так вот, режим, нависший ныне над Сан Репой, не вызывает у меня никаких чувств, кроме презрения и отвращения. Я желаю ему скорейшей гибели, что скорее всего произойдёт, пусть не так скоро, как мне хотелось бы, но гораздо быстрее, чем опасаются его хозяева.
Видимость государства. Как бы институты власти. Вроде бы суд. Что-то подобное армии. Муляжи. Обман. Фикция.
Лучшие, незабвеннейшие люди сан Репы: Ежи Месячны, Дефолт Полный, Мандез Незаметны, литовский коназ Жильдовт Пархоментской. Нас в этом государстве вовсе не было.
Вот, собственно, и всё.
По телевизору я почти каждый день вижу пёструю цыганскую толпу полит-технологов и политологов Сан Репы. Какая же это, однако, умная, тонкая в чувствах, хорошо одетая и вымытая мразь и слизь. Хорошо бы собрать их у Стены Пер Лашез и всех расстрелять из крупнокалиберного пулемёта!
Я видел безразличие чужаков к нашим бедам и не желаю, выплакав свои глаза, видеть слёз детей чужаков.
Подруга моей матери, уже очень пожилая женщина, донесла мне, сколь её смущают приставания одной национальной синекуры. Хотя она не относилась к этому народу, её по внешнему виду причислили к «Своим».
– А вы не получаете пайки в нашей молельне на улице Куколок? Нашьим ведь там дают!» – спрашивала её известная в Сблызнове дама.
Сдохнуть можно – «нашим дают!» Оказывается, что в моем государстве, где ведётся такая всеобъемлющая, десятилетиями неумирающая «борьба с фашизмом», махровым цветом цветут национальные синекуры. И в первых рядах отпетых и махровейших националистов – лучшие борцы с фашизмом! Вах-вах-вах! Цвет антифашизма! Браво! Им позволено не любить фашизм и оказывать помощь по расовому признаку!?! Ха-ха-ха! Вот двуличные скоты! Эти люди втравили мой бедный, глупый, доверчивый народ в гибельный интернационализм, в результате чего он погиб, а теперь на чужой территории, на костях моего народа устраивают свои мерзкие расистские раздачи «для своих»?! Свои цели достигнуты, с нами можно больше не считаться! И государство, вознамерившееся «бороться с национализмом», даже не замечает, что происходит! И это всё? А когда мы, славяне, пытались поступать так же, эта публика брезгливо фыркала – славянский национализм, мол – ошень плёхо!! Боги мои! Мерзость-то какая!
Курсантов, которые жрут шоколадки в сортире, бьют до смерти, господа! Честь надо всё-таки знать, будущие курсанты!
Впрочем, несмотря на зрелый возраст, подруге матери не откажешь в чувстве юмора. Она в конце разговора рассмеялась и сказала мне: «У тебя бывшая жена – из этих, можешь смело идти и получать! Тебе положено! Этой категории они дают!»
Меня передёрнуло.
В этом она была права – у меня была такая жена. Грешен.
– Спасибо! – сказал я, – Я и пешком постою! У меня теперь в рот не полезет ихнее варево! Я был в маленькой как бы стране на Ближнем Востоке и если она мне снится, я просыпаюсь с криком ужаса и отвращения. Я скорее свою руку съем!
Нет, друзья мои, вам ещё рановато праздновать победы! Вы ещё побежите отсюда с птичьим клёкотом, осклизаясь в грязи и волоча в руках дырявые чемоданы!
Кругом – враги! Эти враги – чужие духом и потому – опасные! Но ещё опаснее – мои жлобоватые, диковатые, склонные к рабству и лжи и донельзя тёмные соплеменники. Во всём виноваты не инородцы, а глупый мой народ. Если человек глуп, он потеряет всё, даже если его охранять! Хоть я и жалею их, но в глубине души знаю им цену. Три полушки в базарный день цена моему народу! Такие же предатели, как и все! Лживые, трусливые, вороватые. Большинству из них наплевать на своих братьев по крови!
Но как вопиют из земли миллионы моих преданных, ограбленных, обманутых соплеменников, как вопиют их немотствующие кости!
Боги мои! Я взываю к вам! Сметите препятствия прочь с нашего пути!
Общество, в котором я живу, постепенно становится неинтересным, одномерным, скучным и безъязыким. Таким было, видимо, общество в шестнадцатом веке. Культивируются хитроумные методы выживания, но работников всё меньше. Всё больше обрюзгших попиков, полицейских, шпиков и бандитов разных мастей. Дух развитых личностей угнетён. Мечта умерщвлена. Вместо вековой мечты о равенстве – предложено не стремится к этому на земле, но уповать, что таковое устроено в небесах. Дух гнилой и все понимают, что всё это не может продолжаться долго.
Сейчас в моём городе идут выборы. Несколько совершенно отпетых уголовных личностей соревнуются между собой в святом деле зрительских симпатий. Борьба идёт за кресло отца города. Таких морд я не видел даже в городском зоопарке. Потом эти уголовные уроды устроят здесь восьмидесятилетие «великой победы», как они это называют. Фу-ты-ну-ты-ножки-гнуты! Удивили! Их следовало бы расстрелять всех из пулемёта, всю эту отпетую мразь!
У моей родины два возможных пути – вместе с христианскими попами – на кладбище, либо – в неведомое и возможно трагическое будущее. Я иду вторым путём, не оглядываясь на то, куда идут сто миллионов моих слепых земляков.
